Константин симонов: стихи

В нас есть суровая свобода

Константин Михайлович Симонов. Короткие стихи о войне

Пехотинец

Уже темнеет. Наступленье,
Гремя, прошло свой путь дневной.
И в, нами занятом, селеньи
Снег смешан с кровью и золой.
У журавля, где, как гостинец,
Нам всем студеная вода,
Ты сел, усталый пехотинец,
И все глядишь назад, туда,
Где в полверсте от крайней хаты
Мы, оторвавшись от земли,
Под орудийные раскаты,
Уже не прячась, в рост пошли.
И ты уверен в эту пору,
Что раз такие полверсты
Ты смог пройти, то значит скоро
Пройти всю землею сможешь ты.

Товарищ

Вслед за врагом пять дней за пядью пядь
Мы по пятам на Запад шли опять.

На пятый день под яростным огнем
Упал товарищ, к Западу лицом.

Как шел вперед, как умер на бегу,
Так и упал, и замер на снегу.

Так широко он руки разбросал.
Как будто разом всю страну обнял.

Казалось, он, отдавший жизнь в бою,
И мертвый землю не отдаст свою.

Мать будет плакать много горьких дней,
Победа сына не воротит ей.

Но сыну было, пусть узнает мать, —
Лицом на Запад легче умирать.

Не той, что из сказок…

Не той, что из сказок, не той, что с пеленок,
Не той, что была по учебникам пройдена,
А той, что пылала в глазах воспаленных,
А той, что рыдала, запомнил я Родину.
И вижу ее, накануне победы,
Не каменной, бронзовой, славой увенчанной,
А очи проплакавшей, идя сквозь беды,
Все снесшей, все вынесшей русскою женщиной.

Слава

За пять минут уж снегом талым
Шинель запорошилась вся.
Он на земле лежит, усталым
Движеньем руку занеся.
Он мертв. Его никто не знает.
Но мы еще на полпути,
И слава мертвых окрыляет
Тех, кто вперед решил идти.

В нас есть суровая свобода:
На слезы обрекая мать,
Бессмертье своего народа
Своею смертью покупать.

Я знаю, ты бежал в бою…

Я знаю, ты бежал в бою
И этим шкуру спас свою.
Тебя назвать я не берусь
Одним коротким словом: трус.
Пускай ты этого не знал,
Но ты в тот день убийцей стал.
В окоп, что бросить ты посмел,
В ту ночь немецкий снайпер сел.
За твой окоп другой боец
Подставил грудь под злой свинец.
Назад окоп твой взяв в бою,
Он голову сложил свою.
Не смей о павшем песен петь,
Не смей вдову его жалеть.

Анализ стихотворения «Тот самый длинный день в году» Симонова

Тема Великой Отечественной Войны отражена в советской и российской литературе не просто богато. Пожалуй, это главная тема нашего искусства второй половины ХХ века. Немало произведений написано о начальном периоде войны. Одно из них – стихотворение Константина Симонова «Тот самый длинный день в году…».

Симонов служил военным корреспондентом с 1939 года и начало войны застал на своем боевом посту. Он собственными глазами видел все те ужасы, через которые прошла страна. Он побывал практически на всех участках фронта, лично видел, что творилось в местах сражений, во что были превращены города и села, оккупированные немцами. 22 июня 1941 года лично для него стал тем самым поворотным днем, когда жизнь разделилась на «до» и «после». Память об этом дне сильна даже спустя многие годы после окончания войны. Ужас и трагедия событий того времени настолько крепко отложились в сознании граждан, что «Живым не верится, что живы».

В стихотворении с самых первых строк отчетливо прослеживается несоответствие прекрасного летнего воскресного дня и тех бед и ужасов, которые он нес. Конечно, Советский Союз сумел разгромить врага и восстановить разрушенное хозяйство, но последствия войны ощущаются до сих пор. Выросло новое поколение, которое не знало войны, но списки погибших постоянно пополняются: обнаруживаются всё новые захоронения, устанавливаются личности погребенных в безымянных братских могилах. Но самое горькое, по мнению автора это уход из жизни ветеранов-фронтовиков и тружеников тыла, положивших свое здоровье на алтарь общей победы. Материалисту Симонову была чужда мистика, но в строках своего стихотворения он излагает мысль о том, что уходящие в мир иной ветераны, встречаются там с родными и близкими, которых потеряли за годы войны. «А к мертвым, выправив билет/ Все едете кто-нибудь из близких».

22 июня назван Симоновым «самым длинным днем в году» не только в календарном смысле. Для него самого и для жителей всей страны он стал самым длинным из-за потери ощущения времени, вызванного свалившейся трагедией.

«Тот самый длинный день в году…» состоит из трех строф, в нем нет каких-то сложных художественных приемов. В этом и заключается его сила: автор простым языком доносит понятные всем и каждому мысли, делится с читателем общими переживаниями. Произведение возвращает читателя в то время, когда шок от внезапного нападения Германии был еще очень сильным, когда было еще неясно, как долго продлится война, и чего она будет стоить.

Анализ стихотворения «Если дорог тебе твой дом» Симонова

К. Симонов – один из наиболее известных советских писателей, большая часть творчества которого была посвящена Великой Отечественной войне. Симонов работал военным корреспондентом на протяжении всей войны, поэтому свои произведения писал под влиянием непосредственных наблюдений. Это придает им очень сильную эмоциональную окраску. Ярким примером служит стихотворение «Если дорог тебе твой дом» (1942 г.).

Первоначально стихотворение носило более жесткое название – «Убей его!». Изменения были внесены в 1966 г., во время издания полного собрания сочинений Симонова. Кроме смены названия была добавлена целая строфа об отце. Также слово «немец» было изменено на «фашист».

Первый вариант был намного жестче и откровеннее. Сейчас многие не понимают, насколько страшной была эта война. Симонов своими глазами видел расстрелянных и замученных людей, изнасилованных женщин, ощущал запах горелого человеческого мяса. В 1942 г. фраза «убей его» воспринималась естественно и выражала искреннюю потребность всего советского народа.

Симонов обращается непосредственно к каждому советскому солдату. Стихотворение носит ярко выраженный агитационный характер. Оно начинается с картины родного дома, в котором выросло несколько поколений. В это близкое каждому сердцу описание грубо вторгается образ врага, который будет уничтожать все, что напоминает о хозяине. Далее идут три строфы, в которых автор перечисляет наиболее близких человеку людей. Родную мать в оккупации ждут позор и унижение. Погибший в боях отец не сможет защитить ее. Фашист постарается вытравить всю память о нем. Самой страшной и невыносимой становится картина грубого надругательства над любимой девушкой. Автор использует очень сильную антитезу: «долго поцеловать… не смел» — «распяли ее втроем».

Строфа с отцом была добавлена позднее. Изначально Симонов использовал только женские образы, которые нуждаются в мужской защите. Показав возможные последствия, он обращается с прямым призывом убивать врага. Человек, который еще не сделал этого, не может считаться солдатом. Вместо него Родину защищают другие.

Эмоциональный накал стихотворения все больше нарастает. Симонов дает выход накопившейся ненависти и требует сжечь дом фашиста, оставить вдовой его жену и принести отчаяние матери. Но это беспощадное требование основано не на кровожадности поэта. Оно является справедливым возмездием за все причиненные фашизмом беды и страдания («так хотел он, его вина»). В финале слово «убей» повторяется трижды и усиливается добавлениями «скорей» и «хоть одного».

Симонова нельзя обвинить в чрезмерной жестокости. Таковы были те страшные годы. Фашизм на советской территории вел войну на физическое уничтожение населения. Поэтому реакция на такие действия была соответствующая.

Глава Четвертая

Ливонцы в глубь Руси прорвались,
Дошли до Луги, Тесов пал.
Под самый Новгород, бахвалясь,
Ливонский мейстер подступал.

Пергамент подмахнув готовый,
Повесил круглую печать,
Сам Папа их поход крестовый
Благословил скорей начать.

Вели войну в ливонском духе:
Забрали все, что можно брать;
Детишки мрут от голодухи,
По селам не на чем орать.

Враг у ворот, а князь в отъезде,
Который месяц шел к концу,
Как он со всей дружиной вместе
В Переяславль ушел к отцу.

На то нашлась своя причина:
Князь Александр был мил, пока
Громила шведа и немчина
Его тяжелая рука.

Но в Новгород придя с победой,
Он хвост боярам прищемил
И сразу стал не лучше шведа
Для них — не прошен и не мил.

Бояре верх на вече взяли,
Заткнув меньшому люду рот,
Дорогу князю показали
И проводили до ворот.

Теперь, когда с ливонской сворой
Пришлось жестоко враждовать,
Пошли на вече ссоры, споры:
Обратно звать или не звать.

Бояр с Владыкою послали,
Но кроме этих матерых,
Меньшими выбрали послами
Похудородней пятерых.

Чтоб князь верней пришел обратно,
Чтоб он покладистее был,
Послали тех людишек ратных,
С которыми он шведа бил.

Он помнил их — они на вече
Боярам всем наперекор
За князя поднимали речи
И с топорами лезли в спор.

Послали их, а к ним в придачу,
Чтоб вышли просьбы горячей,
Послали, выбрав наудачу,
Двоих спасенных псковичей.

Онцыфор ехал вместе с ними;
К Переяславлю десять дней
Пришлось дорогами лесными
Хлестать заморенных коней.

Уж третий день, как все посольство
Ответа ждет, баклуши бьет
И, проклиная хлебосольство,
В гостях у князя ест и пьет.

И, громыхая сапогами,
Уж третий день посольский дом
Большими меряет шагами
Архиепископ Спиридон.

Возок сломался — не помеха,
За пояс рясу подоткнув,
Он треть пути верхом проехал,
Ни разу не передохнув.

Он был попом военной складки,
Семь лет в ушкуйниках ходил
И новгородские порядки
До самой Вятки наводил.

Ему, вскормленному войною,
И нынче было б нипочем
И заменить стихарь бронею
И посох пастырский — мечом.

Три дня терпел он униженья,
Поклоны бил, дары носил,
Три дня, как снова на княженье
Он князя в Новгород просил;

Князь не торопится с ответом —
То водит за нос, то молчит…
Епископ ходит до рассвета
И об пол посохом стучит.

………………………………….

С рассветом встав, Онцыфор рядом
С другим приезжим псковичом
Прошел разок Торговым рядом,
Расспрашивая, что почем.

Товар пощупал по прилавкам,
Послушал колокольный гуд,
Сказал купцам переяславским,
Что против Пскова город худ.

Пошли назад. У поворота
В одной из башен крепостных,
Скрипя раздвинулись ворота,
И князь проехал через них.

На скрип запора повернувшись,
Увидев княжеский шелом,
Два псковича, перемигнувшись,
Ему ударили челом.

Он задержался, поневоле
Их грудью конскою тесня,
«Бояре вас прислали, что ли?
Хотят разжалобить меня?»

Был жилист князь и тверд как камень,
Но неширок и ростом мал,
Не верилось, что он руками
Подковы конские ломал.

Лицом в отцовскую породу,
Он от всего отдельно нес
Крутой суровый подбородок
И крючковатый жесткий нос.

Сидел, нахохлившись, высоко
В огромном боевом седле,
Как маленький, но сильный сокол,
Сложивший крылья на скале.

Не отзываясь, глядя прямо
В насечку княжеской брони,
Онцыфор повторял упрямо:
«От немцев нас оборони!»

Князь усмехнулся и внезапно,
Коня хлестнувши ремешком,
Поворотил коня на Запад
И погрозился кулаком.

Потом спросил сердито, быстро:
Как немцы вооружены,
Кого назначили в магистры
И крепко ль с Данией дружны.

И по глазам его колючим,
И по тому, как злился он,
Онцыфор понял — немцам лучше,
Не ждя его, убраться вон.

Онцыфор поднял к небу руку
В ожогах, в шрамах, в желваках
И закричал на всю округу,
Что б слышал бог на облаках:

«Пусть черт возьмет меня в геенну,
Пусть разразит на месте гром,
Когда я на псковскую стену
Не влезу первый с топором!

Коль не помру до той минуты,
Авось, увидишь, князь, меня!»
Князь повернул на месте круто
И молча прочь погнал коня.

Был князь злопамятен. Изгнанья
Он новгородцам не простил,
Весь город плачем и стенаньем
Его б назад не возвратил.

Обиды не были забыты,
Он мог бы прочь прогнать посла,
Но, покрывая все обиды,
К пришельцам ненависть росла.

Острей, чем все, давно он слышал,
Как в гости к нам они ползут,
Неутомимее, чем мыши,
Границу русскую грызут.

Они влезают к нам под кровлю,
Под каждым прячутся кустом,
Где не с мечами — там с торговлей,
Где не с торговлей — там с крестом.

Они ползут. И глуп тот будет,
Кто слишком поздно вынет меч,
Кто из-за ссор своих забудет
Чуму ливонскую пресечь.

Князь клялся раз и вновь клянется:
Руси ливонцам не видать!
Он даже в Новгород вернется,
Чтоб им под зад коленкой дать.

Глава Третья

Уйдя от немцев сажен на сто,
Онцыфор, спешась, прыгнул в лес,
По грязи, по остаткам наста
С конем в овраг глубокий влез.

Он мимо пропустил погоню,
И конь не выдал — не заржал.
Недаром в жесткие ладони
Онцыфор храп его зажал.

Скорее в Новгород приехать!
Без отдыха, любой ценой!
Пусть длинное лесное эхо
Семь суток скачет за спиной!

Еще до первого ночлега
Заметил чей-то синий труп
И под завязшею телегой
Уже распухший конский круп.

Потом телеги шли все чаще,
И люди гнали напролом
Сквозь колкие лесные чащи,
Сквозь голый волчий бурелом.

Бросали дом и скарб и рвались
Из Пскова в Новгород. Всегда
Врагам России доставались
Одни пустые города.

На третий день над перевозом
Он увидал костры, мешки
И сотни сбившихся повозок
У серой вздувшейся реки.

Все ждали здесь, в грязи и стуже,
Чтоб лед с верховий пронесло.
Онцыфор снял с себя оружие,
С коня тяжелое седло.

На мокрый камень опустившись,
Стянул сапог, потом другой
И, широко перекрестившись,
Шагнул в волну босой ногой.

От стужи челюсти стучали,
С конем доплыл до скользких скал.
С другого берега кричали,
Чтоб в Новгород скорей скакал.

От холода себя не помня,
Он толком слов не расслыхал,
Но в знак того, что все исполнит,
Промокшей шапкой помахал.

Сквозь дождь и град, не обсыхая,
Онцыфор весь остаток дня
Гнал в Новгород, не отдыхая,
От пены белого коня.

Под вечер на глухом проселке
Среди затоптанной земли
На конский след напали волки
И с воем по следу пошли.

Но конь не выдал, слава богу,
Скакал сквозь лес всю ночь, пока
Не рухнул утром на дорогу,
Об землю грохнув седока.

Хозяин высвободил ногу,
Дорогу чертову кляня,
Зачем-то пальцами потрогал
Стеклянный, мокрый глаз коня.

Была немецкая коняга,
А послужила хорошо…
И запинающимся шагом
Онцыфор в Новгород пошел.

Да будь хоть перебиты ноги,
В дожде, грязи и темноте
Он две, он три б таких дороги
Прополз молчком на животе.

Был час обеденный. Суббота.
Конец торговле наступал,
Когда сквозь Спасские ворота
Онцыфор в Новгород попал.

Крича налево и направо,
Что псам ливонским отдан Псков,
Он брел, шатаясь, между лавок,
Навесов, кузниц и лотков.

И, наспех руки вытирая,
В подполья пряча сундуки,
В лари товары запирая,
На лавки вешая замки,

Вдоль всех рядов толпой широкой,
На вече двинулись купцы,
Меньшие люди, хлебопёки,
Суконщики и кузнецы.

Вслед за посадником степенным,
Под мышки подхватив с земли,
На возвышенье по ступеням
Онцыфора поволокли.

И, приподнявшись через силу,
Окинув взглядом все кругом,
Он закричал, стуча в перила
Костлявым черным кулаком:

«Был Псков — и нету больше Пскова,
Пора кольчуги надевать,
Не то и вам придется скоро
Сапог немецкий целовать!»

Историко-литературный контекст

Как и многие другие поэты и писатели Константин Симонов был фронтовым корреспондентом. Автор побывал на всех фронтах, прошел по землям Румынии, Болгарии, Югославии, Польши и Германии, был свидетелем последних боев за Берлин. А значит все произведения писателем написаны изнутри, они прожиты им.

Стихотворение «Открытое письмо» основано на реальных событиях, произошедших на глазах писателя в 1943 году в третьей армии генерала Горбатова. Погиб старший лейтенант, фамилию которого Симонов не запомнил. Через какое-то время умершему пришло письмо от жены, содержащее информацию, которую писатель точно передал в своём произведении, написанном по просьбе товарищей погибшего.

Глава Вторая

Два дня, как Псков потерян нами,
И видно на сто верст окрест —
Над башней орденское знамя:
На белом поле черный крест.

В больших посадничьих палатах,
С кривой усмешкой на устах,
Сидит ливонец в черных латах
С крестами в десяти местах.

Сидит надменно, как на пире,
Поставив черный шлем в ногах
И по-хозяйски растопыря
Ступни в железных башмаках.

Ему легко далась победа,
Был мор, и глад, и недород.
На Новгород напали шведы,
Татары были у ворот.

Князёк нашелся захудалый,
Из Пскова к немцам прибежав,
Он город на словах отдал им,
За это стол и кров стяжав.

Когда Изборск был взят измором
И самый Псков сожжен на треть,
Нашлись изменники, которым
Не дало вече руки греть.

Былого лишены почета,
Они, чтоб власть себе вернуть,
Не то что немцам — даже черту
Могли ворота распахнуть…

Ливонец смотрит вниз, на вече,
На черный плавающий дым.
Твердило — вор и переветчик —
Уселся в креслах рядом с ним.

Он был и в Риге, и в Вендене,
Ему везде кредит открыт,
Он, ластясь к немцу, об измене
С ним по-немецки говорит.

Он и друзья его просили
И просят вновь: собравши рать,
Должны ливонцы пол-России
В ближайший месяц отобрать.

Но рыжий немец смотрит мимо,
Туда, где свесившись с зубцов,
Скрипят веревками под ними
Пять посиневших мертвецов.

Вчера, под мокрый вой метели,
В глухом проулке псковичи
На трех ливонцев наскочили,
Не дав им выхватить мечи.

Но через час уже подмога
Вдоль узких улочек псковских
Прошла кровавою дорогой,
Топча убитых и живых.

Один кузнец, Онцыфор-Туча,
Пробился к городской стене
И вниз рванулся прямо с кручи
На рыцарском чужом коне.

За ним гнались, но не догнали,
С огнем по городу прошли,
Кого копьем не доконали,
Того веревкой извели.

Они висят. Под ними берег,
Над ними низкая луна,
Немецкий комтур Герман Деринг
Следит за ними из окна.

Он очень рад, что милосердый,
Любезный, рыцарский господь
Помог повесить дерзких смердов,
Поднявших руку на господ.

Они повешены надёжно,
Он опечален только тем,
Что целый город невозможно
Развесить вдоль дубовых стен.

Но он приложит все усилья,
Недаром древний есть закон:
Где рыцаря на пядь впустили,
Там всю версту отхватит он.

Недаром, гордо выгнув выи,
Кривые закрутив усы,
Псковские топчут мостовые
Его христианнейшие псы.

Художественные приёмы

Написано «Открытое письмо» четырехстопным ямбом – средним по длине размером, необычайно разнообразным и богатым. Композиционно стихотворение можно разделить на две части: первая повествует о сложившейся трагичной ситуации, вторая выступает укором неверной жене.

Отношение пишущего к предательнице выражено с помощью эпитетов: «пошлым (словом)», «тупая (грубость)»; риторического вопроса: «Да где ж вы душу потеряли» и ярким финальным акцентом — прямым выказыванием отношения:

Автор часто использует перечислительный ряд, чтобы неверная из города Вичуги увидела, почувствовала, осознала: «не вздрогнул, не сошёл с ума, не проклял всё», «когда он поднимал бойцов, когда шагал он тяжело, когда на камни он упал».

Стихотворение пропитано болью за товарища, страхом возможности пережить то же самое, укором к неверным женщинам.

Творчество Константина Симонова и многих поэтов его поколения помогает понять не только подвиг народа, но и подвиг литературы, создавшей своеобразную летопись ужасной эпохи в истории нашей страны.

Анализ стихотворения Константина Михайловича Симонова «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины…»

Буквально с первых дней Великой Отечественной войны Константин Симонов в качестве корреспондента газеты «Правда» оказался на фронте и вынужден был отступать почти до самой Москвы вместе с советскими войсками. Его верным спутником был Алексей Сурков, военный корреспондент, с которым поэта связывали теплые дружеские отношения. Именно Суркову принадлежит авторство знаменитого стихотворения «Землянка», которое впоследствии было переложено на музыку и стало одной из первых фронтовых песен. Но в 1941 году ни Симонов, ни Сурков не думали о том, что ждет их впереди, и уж тем более, не мечтали о славе. Они отступали, оставляя врагу на разорение русские города и села, понимая, что местные жители должны их ненавидеть за трусость. Однако все оказалось совсем иначе, и в каждой деревне их провожали со слезами на глазах и с благословением, что произвело на Симонова неизгладимое впечатление.

Осенью 1941 года поэт написал стихотворение «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины…», в котором словно бы ведет неспешную беседу со своим фронтовым товарищем. Ответы Суркова остаются «за кадром», да и они не так уж и нужны в данном случае. Гораздо важнее то, что чувствуют и помнят оба военных корреспондента. Самое яркое впечатление автора связано с тем, как «кринки несли нам усталые женщины, прижав, как детей, от дождя их к груди». Не менее сильно поразил поэта тот факт, что именно в это непростое для страны время обычные люди начинают вспоминать о Боге, само существование которого советская власть отвергала. Однако, благословляя русских солдат, простые сельские женщины искренне верят в то, что их молитвы будут услышаны, и война вскоре закончится, а все мужчины вернутся домой.

Отступая по пыльным, разбитым и грязным сельским дорогам, возле каждой деревни поэт видит погосты – традиционные деревенские кладбища, где покоятся участники многих войн. И у Симоноваскладывается такое ощущение, что вместе с живыми в это непростое время за спасение страны молятся и мертвые – те, кто отдал свою жизнь за то, чтобы Россия была свободной страной.

Уже в первые месяцы войны, пройдя пыльными дорогами Смоленщины, поэт начинает осознавать, что родина для него – это не уютный мирок столичной квартиры, где он чувствует себя беззаботно и безопасно. Родина – это «проселки, что дедами пройдены, с простыми крестами их русских могил», женские слезы и молитвы, которые оберегают солдат в бою. Симонов видит, как гибнут его товарищи и понимает, что на войне это неизбежно. Но его поражает не столько смерть, сколько вера простых сельских женщин, которые вновь стали солдатками, в то, что их родная земля будет освобождена от врагов. Эта вера формировалась столетиями, и именно она составляет основу русского духа и вызывает у поэта неподдельную гордость за свою страну. Симонов рад тому, что ему довелось родиться именно здесь, и его матерью была русская женщина — такая же, как и сотни других матерей, которых ему довелось повстречать в селах. Обращаясь к Алексею Суркову, поэт не хочет ничего загадывать наперед и не знает, будет ли судьба к нему так благосклонна, что подарит жизнь на этой страшной и беспощадной войне. Однако он видит, с какой надеждой и верой провожают их в бой русские женщины, трижды обнимая по старой доброй традиции, словно бы пытаясь защитить от всех невзгод и напастей. И именно эта вера укрепляет силу духа русских солдат, которые понимают, что, отступая, оставляют свою родину на растерзание врагу.

Пройдет еще совсем немного времени, и советские войска смогут одержать свои первые победы. Однако осень 1941 года – это страх, боль и ужас вчерашних мальчишек, которые столкнулись с войной лицом к лицу. И лишь мудрые русские женщины, все понимающие и тонко чувствующие чужую боль, вселяют в молодых солдат надежду, заставляя их поверить в собственные силы ради того, чтобы не только выжить, но и победить.

Глава Первая

Всю ночь гремела канонада,
Был Псков обложен с трех сторон,
Красногвардейские отряды
С трудом пробились на перрон.

И следом во мгновенье ока
Со свистом ворвались сюда
Германцами до самых окон
Напичканные поезда.

Без всякой видимой причины
Один состав взлетел к чертям.
Сто три немецких нижних чина,
Три офицера были там.

На рельсах стыли лужи крови,
Остатки мяса и костей.
Так неприветливо во Пскове
Незваных встретили гостей!
В домах скрывались, свет гасили,
Был город темен и колюч.
У нас врагу не подносили
На золоченом блюде ключ.

Для устрашенья населенья
Был собран на Сенной парад.
Держа свирепое равненье,
Солдаты шли за рядом ряд.

Безмолвны и длинны, как рыбы,
Поставленные на хвосты;
Сам Леопольд Баварский прибыл
Раздать Железные кресты.

Германцы были в прочных касках,
Пронумерованных внутри
И сверху выкрашенных краской
Концерна «Фарбен Индустри».

А население молчало,
Смотрел в молчанье каждый дом.
Так на врагов глядят сначала,
Чтоб взять за глотку их потом.

Нашлась на целый город только
Пятерка сукиных детей.
С подобострастьем, с чувством, с толком
Встречавших «дорогих» гостей.

Пять городских землевладельцев,
Решив урвать себе кусок,
Сочли за выгодное дельце
Состряпать немцам адресок.

Они покорнейше просили:
Чтоб им именья возвратить,
Должны германцы пол-России
В ближайший месяц отхватить.

Один из них в особом мненье
Просил Сибири не забыть,
Он в тех краях имел именье
И не хотел внакладе быть.

На старой, выцветшей открытке
Запечатлелся тот момент:
Дворянчик, сухонький и жидкий,
Читает немцам документ.

Его козлиная бородка
(Но он теперь бородку сбрил!),
Его повадка и походка
(Но он походку изменил!),

Его шикарная визитка
(Но он давно визитку снял!) —
Его б теперь по той открытке
И сам фотограф не узнал.

Но если он не сдох и бродит
Вблизи границы по лесам,
Таких, как он, везде находят
По волчьим выцветшим глазам.

Он их не скроет кепкой мятой,
Он их не спрячет под очки,
Как на открытке, воровато
Глядят знакомые зрачки.

А немец, с ним заснятый рядом,
В гестапо где-нибудь сидит
И двадцать лет все тем же взглядом
На землю русскую глядит.

Выпуск

Сегодня все слилось в одно: и смех, и ветки проливные, и это небо из окна, и папиросы выпускные, и запах кожи и сукна. В ремнях, в кавалерийских бриджах стоят в строю выпускники, и вид их празднично спокоен… Лишь стоптанные сапоги глядят уныло из-под коек.

Вчера краскомы их сменили на хром, в котором, словно лед, тускнеют отраженьем шпоры, на довоенный хром, который еще немного пальцы жмет, наполнив скрипом коридоры.

Еще горят следы войны, еще сквозь пыль и гром тачанок махновский свист летит в ночи, и скачут в глубь Узбекистана на мелких конях басмачи. И через день, через неделю (к стоянкам чайники готовь) уж всем трястись в теплушках тесных, где грусть солдатская, и песня, и мимолетная любовь.

Вчера весь вечер во дворе бродил Еланин у ограды. Был двор снежком припорошен. Стихотворение в тетради набросано карандашом. «Садитесь, краскомы, поближе, о дружбе поговорим. Темно-синие бриджи прошиты кантом зари. Из дней этих трудных мной не будет ничто позабыто. По-прежнему в шар земной мой конь будет бить копытом.

Константин Симонов «Безыменное поле»

Опять мы отходим, товарищ,
Опять проиграли мы бой,
Кровавое солнце позора
Заходит у нас за спиной.
Мы мертвым глаза не закрыли,
Придется нам вдовам сказать,
Что мы не успели, забыли
Последнюю почесть отдать.
Не в честных солдатских могилах —
Лежат они прямо в пыли.
Но, мертвых отдав поруганью,
Зато мы — живыми пришли!
Не правда ль, мы так и расскажем
Их вдовам и их матерям:
Мы бросили их на дороге,
Зарыть было некогда нам.
Ты, кажется, слушать не можешь?
Ты руку занес надо мной…
За слов моих страшную горечь
Прости мне, товарищ родной,
Прости мне мои оскорбленья,
Я с горя тебе их сказал,
Я знаю, ты рядом со мною
Сто раз свою грудь подставлял.
Я знаю, ты пуль не боялся,
И жизнь, что дала тебе мать,
Берег ты с мужскою надеждой
Ее подороже продать.
Ты, верно, в сорочке родился,
Что все еще жив до сих пор,
И смерть тебе меньшею мукой
Казалась, чем этот позор.
Ты можешь ответить, что мертвых
Завидуешь сам ты судьбе,
Что мертвые сраму не имут,—
Нет, имут, скажу я тебе.
Нет, имут. Глухими ночами,
Когда мы отходим назад,
Восставши из праха, за нами
Покойники наши следят.
Солдаты далеких походов,
Умершие грудью вперед,
Со срамом и яростью слышат
Полночные скрипы подвод.
И, вынести срама не в силах,
Мне чудится в страшной ночи —
Встают мертвецы всей России,
Поют мертвецам трубачи.
Беззвучно играют их трубы,
Незримы от ног их следы,
Словами беззвучной команды
Их ротные строят в ряды.
Они не хотят оставаться
В забытых могилах своих,
Чтоб вражеских пушек колеса
К востоку ползли через них.
В бело-зеленых мундирах,
Павшие при Петре,
Мертвые преображенцы
Строятся молча в каре.
Плачут седые капралы,
Протяжно играет рожок,
Впервые с Полтавского боя
Уходят они на восток.
Из-под твердынь Измаила,
Не знавший досель ретирад,
Понуро уходит последний
Суворовский мертвый солдат.
Гремят барабаны в Карпатах,
И трубы над Бугом поют,
Сибирские мертвые роты
У стен Перемышля встают.
И на истлевших постромках
Вспять через Неман и Прут
Артиллерийские кони
Разбитые пушки везут.
Ты слышишь, товарищ, ты слышишь,
Как мертвые следом идут,
Ты слышишь: не только потомки,
Нас предки за это клянут.
Клянемся ж с тобою, товарищ,
Что больше ни шагу назад!
Чтоб больше не шли вслед за нами
Безмолвные тени солдат.
Чтоб там, где мы стали сегодня,—
Пригорки да мелкий лесок,
Куриный ручей в пол-аршина,
Прибрежный отлогий песок,—
Чтоб этот досель неизвестный
Кусок нас родившей земли
Стал местом последним, докуда
Последние немцы дошли.
Пусть то безыменное поле,
Где нынче пришлось нам стоять,
Вдруг станет той самой твердыней,
Которую немцам не взять.
Ведь только в Можайском уезде
Слыхали названье села,
Которое позже Россия
Бородином назвала.
Июль 1942

Еланин

Скрипит под каблуками снег. Мороз. Еланин до полночи у склада ходит и бормочет стихи. С луной наедине. Он чувствует губами слово. Синеют тени на плацу. Луна глядит на часового, они стоят лицом к лицу.

Степями выдан город морозам и ветрам. Горячим чаем, спором, не конченным вчера, курсантской звякнув шпорой, приходят вечера. И ночи, снегом тронув деревья под окном, приходят в эскадроны коротким крепким сном. Сутулится дневальный, с дремотой совладав. И мерзнет в умывальниках вчерашняя вода. И город мерзнет. На «буржуйках» тоскуют чайники в домах. Слетают бледные чешуйки с сыпнотифозных. В сапогах, в шинели длинной, в ранний вечер, сквозь соляной пурги дымок, возле домов, где след картечи, спешит Еланин на кружок. Пурга в белесом полумраке, свистя в щелях, в окне, метет снежок в тифозные бараки, в казармы, где-то ставней бьет…

И вот кружок. Как восклицанье, поэтам внемля свысока, парят над лысины сияньем три вдохновенных волоска. Они — престиж и обаянье руководителя кружка. Табачный дым закис от спора… Еланин встал, и тонко шпора, как льдинка, тенькнула… Хорей звучит все тверже, все смелей. «…Вышли за город без песни, коней рысью разогрев. В небе брошены созвездья, как уздечки в серебре. Эскадрон за командиром на рыси равняет шаг. От копыт, от тонких льдинок синий дым да звон в ушах». Быть может, это, как хотите, всего набросок и пустяк, но стер слезу руководитель, как похвалы особый знак.

Глава Седьмая

Не затихала канонада.
Был город полуокружен,
Красноармейские отряды
В него ломились с трех сторон.

Германцы, бросив оборону,
Покрытые промозглой тьмой,
Поспешно метили вагоны:
«Нах Дейчлянд» — стало быть, домой!

Скорей! Не солоно хлебнувши,
В грязи, в пыли, к вокзалу шли
Из той земли, где год минувший
Они бесплодно провели.

А впрочем, уж не столь бесплодно —
Все, что успели и смогли,
Они из Пскова благородно
В свой фатерлянд перевезли.

Тянули скопом, без разбора,
Листы железа с крыш псковских,
Комплект физических приборов
Из двух гимназий городских.

Со склада — лесоматерьялы,
Из элеватора — зерно,
Из госпиталя — одеяла,
С завода — хлебное вино.

Окончив все труды дневные,
Под вечер выходил отряд
И ручки медные дверные
Снимал со всех дверей подряд.

Сейчас — уже при отступленье —
Герр лейтенант с большим трудом
Смог удержаться от стремленья
Еще обшарить каждый дом.

Он с горечью, как кот на сало,
Смотрел на дверь, где, как назло,
Щеколда медная сияла,
Начищенная, как стекло.

Они уж больше не грозились
Взять Петроград. Наоборот,
С большой поспешностью грузились
И отбывали от ворот.

Гудки последних эшелонов,
Ряды погашенных окон,
И на последнем из вагонов
Последний путевой огонь.

Что ж, добрый путь! Пускай расскажут,
Как прелести чужой земли
Столь приглянулись им, что даже
Иные спать в нее легли!

На кладбище псковском осталась
Большая серая скала,
Она широко распласталась
Под сенью прусского орла.

И по ранжиру, с чувством меры,
Вокруг нее погребены
Отдельно унтер-офицеры,
Отдельно нижние чины.

Мне жаль солдат. Они служили,
Дрались, не зная, за кого,
Бесславно головы сложили
Вдали от Рейна своего.

Мне жаль солдат. Но раз ты прибыл
Чужой порядок насаждать —
Ты стал врагом. И кто бы ни был —
Пощады ты не вправе ждать.

Заключение

Сейчас, когда за школьной партой
«Майн Кампф» зубрят ученики
И наци пальцами по картам
Россию делят на куски,

Мы им напомним по порядку —
Сначала грозный день, когда
Семь верст ливонцы без оглядки
Бежали прочь с Чудского льда.

Потом напомним день паденья
Последних орденских знамен,
Когда, отдавший все владенья,
Был Русью Орден упразднен.

Напомним памятную дату,
Когда Берлин дрожмя дрожал,
Когда от русского солдата
Великий Фридрих вспять бежал.

Напомним им по старым картам
Места, где смерть свою нашли
Пруссаки, вместе с Бонапартом
Искавшие чужой земли.

Напомним, чтоб не забывали,
Как на ноябрьском холоду
Мы прочь штыками выбивали
Их в восемнадцатом году.

За годом год перелистаем.
Не раз, не два за семь веков,
Оружьем новеньким блистая,
К нам шли ряды чужих полков.

Но, прошлый опыт повторяя,
Они бежали с русских нив,
Оружье на пути теряя
И мертвецов не схоронив.

В своих музеях мы скопили
За много битв, за семь веков
Ряды покрытых старой пылью
Чужих штандартов и значков.

Как мы уже тогда их били,
Пусть вспомнят эти господа,
А мы сейчас сильней, чем были.
И будет грозен час, когда,

Не забывая, не прощая,
Одним движением вперед,
Свою Отчизну защищая,
Пойдет разгневанный народ.

Когда-нибудь, сойдясь с друзьями,
Мы вспомним через много лет,
Что в землю врезан был краями
Жестокий гусеничный след,

Что мял хлеба сапог солдата,
Что нам навстречу шла война,
Что к Западу от нас когда-то
Была фашистская страна.

Настанет день, когда свободу
Завоевавшему в бою,
Фашизм стряхнувшему народу
Мы руку подадим свою.

В тот день под радостные клики
Мы будем славить всей страной
Освобожденный и великий
Народ Германии родной.

Мы верим в это, так и будет,
Не нынче-завтра грянет бой,
Не нынче-завтра нас разбудит
Горнист военною трубой.

«И если гром великий грянет
Над сворой псов и палачей,
Для нас все так же солнце станет
Сиять огнем своих лучей».