Евгений водолазкинлавр

Вехи жизни человека ТрадицииАрсений – Устин – Амвросий — Лавр

Жизнь Лавра, которая в житии делится на несколько циклов — детство/юность /зрелость /старость и «санньяса» (жизнь схимника, который полностью отрекается от мира) – жизнь человека Традиции.

В описании жития подвижника Лавра проявляется индоевропейский канон жизни человека Традиции (наглядно описаны в «Ману-смрити» и других писаниях индуизма) стремящегося к освобождению, состоящий из 4-х циклов. Роман, как и жизнь Лавра, разделен на четыре части: «Книга познания», «Книга отречения», «Книга пути», «Книга покоя». Согласно Упанишадам, освобождение становится возможным в том случае, если человек достойно проживает три ашрамы (три этапа жизни):
1) изучение Вед, ученичество (брахмачарья) — первая фаза жизни Арсения — обучение у его деда Христофора мудрости
2) Домохозяйство и жертвование собой во имя жены и семьи (грихастха) – семья Арсения, смерть Устины и дальнейшее принятия ее в себя – постоянный диалог с погибшей возлюбленной
3)  Годы лесного отшельничества (ванапрастха) – и юродство, и скитание, и Иерусалимское путешествие
4)  Эра последней ашрамы (санньяса) – связана в индуизме с уходом от мирских дел и полному посвящению себя духовному развитию, это период медитаций и приготовления к смерти. В индуистской традиции очень важным считалось умереть бездомным, нагим, одиноким, безвестным нищим. Именно так, умирает Лавр, будучи оклеветанным.

Важно отметить, что в каждый из этих жизненных этапов в Традиции – происходила смена имени. Так, мы, читатели, становимся свидетелями последовательности из 4-х персонажей – Арсения, Устина, Амвросия и Лавра – каждый из которых проявляет в себе 4 разных этапа становления человека в индоевропейской Традиции. . Четыре разных жизни, этапа, образа, лица-личины – сливаются в одно лицо.  Прохождение четырех жизненных этапов в романе – это последовательное восхождение человека от низшего к высшему, от материального проявления к высшей реализации — теургическому таинству

Описанное в Лавре — это неоплатонический опыт возвращения души к своему источнику, Благу, Единому. Роман может быть рассмотрен в неоплатонической схеме восхождения тварного, порожденного к своему неизреченному источнику

Четыре разных жизни, этапа, образа, лица-личины – сливаются в одно лицо.  Прохождение четырех жизненных этапов в романе – это последовательное восхождение человека от низшего к высшему, от материального проявления к высшей реализации — теургическому таинству. Описанное в Лавре — это неоплатонический опыт возвращения души к своему источнику, Благу, Единому. Роман может быть рассмотрен в неоплатонической схеме восхождения тварного, порожденного к своему неизреченному источнику.

Эти четыре периода в жизни главного героя также имеют и социальное, кастовое измерение: ведь восхождение от одного этапа к другому – это также смена социального статуса. От ученика к «мужу», от «мужа» к отшельнику, от отшельника к монаху и схимнику. Все это есть движение по вертикальной оси социальных слоев: и если в первой части у Арсения есть владение – дом, книги, травы, небольшая территория, то в конце книги он не имеет даже стен – приютом ему становятся каменные своды, деревья, лес. Так, проходя в новый этап Арсений расстается даже с книгами Христофора. Новому герою, стражнику-философу, не подобает иметь частную собственность. Он не может ничего иметь, ведь обладание чем-то означает ослабление напряжения созерцания высшего. В конце романа Лавр не имеет ничего, вся еда его –еда птиц и зверей, он не принадлежит более и самому себе. Он принадлежит Абсолюту.
 

«Все ждали от меня второго “Лавра”»

– Прежде всего примите поздравления с новым ярким романом. Дмитрий Быков в своей радиопередаче «Один» недавно сказал, что именно «Авиатор», а не «Лавр» вместе с парой-тройкой других книг будут представлять наше время в истории российской литературы. Все ли встретили новую книгу столь же положительно? Как к ней отнеслись критики, как принял читатель?

– В целом я доволен и отзывами, и прессой – приятно видеть много глубоких читательских откликов и статей о романе с обсуждением вещей, которые для меня действительно важны. Но было и некоторое удивление со стороны даже очень доброжелательных читателей. Дело в том, что все ждали от меня второго «Лавра», а я считаю, этого нельзя было делать, потому что всё бывает только раз. «Авиатор» тоже в каком-то смысле об этом – в романе главный герой в определенный момент думает, что вновь нашел свою Анастасию в лице ее внучки Насти. Но это совсем другой человек: не бывает на свете точного повторения личности, потому что каждое Божье творение уникально… Поэтому я сознательно ушел от повторов.

– Присоединяюсь к тем, кого такой шаг удивил. Меня озадачил даже выбор эпохи. Почему именно двадцатый век? Если уж не профессионально близкое вам Средневековье, то почему бы, например, не описать наше время?

– Во-первых, я действительно выбрал именно век – роман кончается в 1999 году, охватывая целое столетие. Слова «век» и «вечность» не случайно однокоренные. Вторая важная причина – мне хотелось сохранить дистанцию, хотя бы небольшую, по отношению к нашему времени. Она нужна, чтобы не погрязнуть в мелочах и в будничности, чтобы посмотреть на всё с высоты птичьего полета. Так я рассуждал, когда писал «Авиатора», но вот сейчас работаю над новым романом, и его действие как раз происходит здесь и сейчас. Говорить о нем пока рано, но главное – я понял, что можно писать о современности, не растворяясь в ней, – дистанция создается другими средствами.

– По сравнению с «Лавром», являющимся, по сути, житием святого, в «Авиаторе» почти отсутствует тема религии и религиозности. Духовные вопросы тоже центрального места в книге не занимают, хотя и звучат. Такой контраст между двумя романами – тоже авторское решение или простая констатация социальных и культурных различий средних веков и XX столетия?

– Я бы не сказал, что религиозная тема в «Авиаторе» отсутствует – просто она не педалируется. Одна из главных идей романа состоит в том, что без покаяния нет спасения. Но нарочитой назидательности вы не найдете и в «Лавре». Я ведь не проповедник, и многократно это подчеркивал. Проповедь не является функцией литературы

Мне важно, что происходит в отдельной душе

Даже на эпохи как таковые я обращаю минимальное внимание, отводя историческим деталям второй или третий план и не заставляя читателя пробиваться через слой бытовых подробностей

Средневековье интересовало меня исключительно в том отношении, что в ту эпоху в центре человеческого мира стоял Бог. Понимаете, не было неверующих людей. Это заставляет задуматься, ведь не настолько же они были глупее нас, чтобы хоть в одну голову не забрались какие-то сомнения. То есть это было просто совершенно другое сознание.

Сознание современного человека секулярное, и в центре современного мира – не Бог. Именно это зияющее отсутствие религии в нашей жизни мне и было интересно показать, изображая на контрасте с нею мир героя «Лавра».

Узнаваемый стиль

Как мы уже говорили, новый роман Евгения Водолазкина следует традициям «Лавра‎»‎ и в каком-то роде является его продолжением. Это проявляется не только в языке и стиле, не только в том, что здесь тоже сплетаются две эпохи (вспомним те самые пластиковые бутылки, которые валялись под древнерусскими кустами и за которые так критиковали книгу), но и в отдельных отсылках. Например, ироническая и мягкая интонация Парфения напомнит читателям манеру отца Никандра.

Кстати, мотив пророчества нам тоже уже встречался в «Лавре‎»‎. В одном из интервью Евгений Водолазкин поделился, что пророчества важны для него как фактор преодоления времени — опять любимая тема писателя.

«Пророчества говорят о том, что времени нет. Всё существует, а “уже” и “ещё” — таких слов с точки зрения вечности нет. Пророчества — важный элемент христианской культуры, просто надо понимать, что не все они истинны‎»‎, — говорил Водолазкин.

И всё же «Оправдание Острова» сложно назвать «обычной‎»‎ для писателя работой. Это очень сложное по содержанию и структуре произведение. Это наджанровая проза, в которой смешались и псевдоисторический роман, и житие, и притча. 

Автору удалось сохранить лучшее, за что полюбился читателям «Лавр» (игра со временем, многообразие персонажей и их запоминающиеся образы, удивительная связь с нашей реальностью, несмотря на разрыв эпох) и одновременно не «скатиться» в повторы, которые явно занизили бы значимость произведения в глазах читателя. Да, это определенно не «Лавр-2», а абсолютно самобытное произведение, которое позволяет во многом переосмыслить нашу реальность. Ведь прошлое, настоящее и будущее связаны незримой нитью.

«Храм-мученик не должен лишаться своей истории»

– В России едва ли найдется храм, который в советские годы так или иначе не «претерпел». Сегодня многие из них восстанавливают. Что делать с этими тяжелыми страницами их «биографии»? Человек приходит в храм как в убежище для души – надо ли ему знать, что полвека назад здесь было в лучшем случае зернохранилище, а в худшем – тюрьма?

– Я думаю, что очень важно помнить об этом. В центре Западного Берлина на Курфюрстендамм есть разрушенный храм – в него попала бомба, и его оставили в таком виде

Он производит сильное впечатление, и молитва в этом месте особая. Когда мы поминаем первых христиан и мучеников, мы же прежде всего поминаем их мучения – они тем и дороги нам, что претерпели. Так почему же храм-мученик должен лишаться своей истории, истории своих мучений?

Я понимаю, что человек старается не помнить плохого, есть такое свойство психики – искренне забывать тяжелые моменты.

Вообще я как историк – а любой филолог-медиевист это отчасти историк – не особенно верю, что история может чему-то научить в практическом смысле. То есть с фразой «история – учительница жизни» в ее практическом аспекте я согласиться не могу. Я скорее согласен с христианским взглядом на историю, рассматривающим ее как набор событий, подлежащих нравственной оценке. Вот нравственному взгляду на вещи история как раз таки учит.

Мемориальная церковь кайзера Вильгельма в Берлине. Фото: share.america.gov

– С этой точки зрения, чему научила нас история России первой половины XX века?

– Прежде всего тому, что нельзя становиться частью массы. Участвуя в общем преступлении, нужно помнить, что ответственность за это будет персональной. Расхожая фраза «время было такое» не будет оправданием – ни в области права, ни в сфере духовной – я имею в виду Суд Божий. Кстати, поэтому такой дикостью представляется и коллективный суд над российскими паралимпийцами, и депортация народов в сталинские времена.

Собственно, на протяжении всего романа человек и вспоминает свою историю, без которой он не может быть личностью. Без истории и народ не является народом – не может быть народа «из пробирки», возникшего по воле большевиков в октябре 1918 года…

Помню эпизод из воспоминаний Дмитрия Сергеевича Лихачева. Когда в 30-е годы стало буквально обязательным коллективно голосовать за смертные приговоры (хотя ни на что это голосование не влияло, решения принимались заранее), он узнавал, когда будут эти собрания, и накануне брал больничный. Да, ничего героического в этом нет, это нормальная нравственная позиция, но в безумном государстве она становится героизмом.

Я очень далекий от политики человек, но когда сейчас говорят о том, что «восстановился Советский Союз», я спрашиваю: помните ли вы Советский Союз? Я его помню хорошо, время было страшноватое. Но и тогда, а тем более сегодня, можно было находить какой-то уголок в этом мире и делать в нем полезные вещи. В девяноста девяти случаях из ста, за исключением настоящих катаклизмов типа Сталина или Орды, можно устроить жизнь так, как считаешь нужным. В этом и состоит моя, если хотите, философия персонализма.

Я не отрицаю общественную деятельность, просто надо понимать, что она – не основная. Основное строительство должно быть внутри. Иначе так и будут рыночные реформы делать бывшие комсомольцы, а коммунисты, переименовавшиеся в ультралибералов, будут по-прежнему действовать, как коммунисты. Работать нужно прежде всего над собой. По-моему, этому нас учит история, и определенно это – одна из центральных тем «Авиатора».

Пролегомена

В разное время у него было четыре имени. В этом можно усматривать преимущество, поскольку жизнь человека неоднородна. Порой случается, что ее части имеют между собой мало общего. Настолько мало, что может показаться, будто прожиты они разными людьми. В таких случаях нельзя не испытывать удивления, что все эти люди носят одно имя.

У него было также два прозвища. Одно из них – Рукинец – отсылало к Рукиной слободке, месту, где он появился на свет. Но большинству этот человек был известен под прозвищем Врач, потому что для современников прежде всего он был врачом. Был, нужно думать, чем-то большим, чем врач, ибо то, что он совершал, выходило за пределы врачебных возможностей.

Предполагают, что слово врач происходит от слова врати – заговаривать. Такое родство подразумевает, что в процессе лечения существенную роль играло слово. Слово как таковое – что бы оно ни означало. Ввиду ограниченного набора медикаментов роль слова в Средневековье была значительнее, чем сейчас. И говорить приходилось довольно много.

Говорили врачи. Им были известны кое-какие средства против недугов, но они не упускали возможности обратиться к болезни напрямую. Произнося ритмичные, внешне лишенные смысла фразы, они заговаривали болезнь, убеждая ее покинуть тело пациента. Грань между врачом и знахарем была в ту эпоху относительной.

Говорили больные. За отсутствием диагностической техники им приходилось подробно описывать все, что происходило в их страдающих телах. Иногда им казалось, что вместе с тягучими, пропитанными болью словами мало-помалу из них выходила болезнь. Только врачам они могли рассказать о болезни во всех подробностях, и от этого им становилось легче.

Говорили родственники больных. Они уточняли показания близких или даже вносили в них поправки, потому что не все болезни позволяли страдальцам дать о пережитом достоверный отчет. Родственники могли открыто выразить опасение, что болезнь неизлечима, и (Средневековье не было временем сентиментальным) пожаловаться на то, как трудно иметь дело с больным. От этого им тоже становилось легче.

Особенность человека, о котором идет речь, состояла в том, что он говорил очень мало. Он помнил слова Арсения Великого: много раз я сожалел о словах, которые произносили уста мои, но о молчании я не жалел никогда. Чаще всего он безмолвно смотрел на больного. Мог сказать лишь: тело твое тебе еще послужит. Или: тело твое пришло в негодность, готовься его оставить; знай, что оболочка сия несовершенна.

Слава его была велика. Она заполняла весь обитаемый мир, и он нигде не мог от нее укрыться. Его появление собирало множество народа. Он обводил присутствующих внимательным взглядом, и его безмолвие передавалось собравшимся. Толпа замирала на месте. Вместо слов из сотен открытых ртов вырывались лишь облачка пара. Он смотрел, как они таяли в морозном воздухе. И был слышен хруст январского снега под его ногами. Или шуршание сентябрьской листвы. Все ждали чуда, и по лицам стоявших катился пот ожидания. Соленые капли гулко падали на землю. Расступаясь, толпа пропускала его к тому, ради кого он пришел.

Он клал руку на лоб больного. Или касался ею раны. Многие верили, что прикосновение его руки исцеляет. Прозвище Рукинец, полученное им по месту рождения, получало таким образом дополнительное обоснование. От года к году его врачебное искусство совершенствовалось и в зените жизни достигло высот, недоступных, казалось, человеку.

Говорили, что он обладал эликсиром бессмертия. Время от времени высказывается даже мысль, что даровавший исцеления не мог умереть, как все прочие. Такое мнение основано на том, что тело его после смерти не имело следов тления. Лежа много дней под открытым небом, оно сохраняло свой прежний вид. А потом исчезло, будто его обладатель устал лежать. Встал и ушел. Думающие так забывают, однако, что от сотворения мира только два человека покинули землю телесно. На обличение Антихриста был взят Господом Енох, и в огненной колеснице вознесся на небо Илия. О русском враче предание не упоминает.

Судя по его немногочисленным высказываниям, он не собирался пребывать в теле вечно – потому хотя бы, что занимался им всю жизнь. Да и эликсира бессмертия у него, скорее всего, не было. Подобного рода вещи как-то не соответствуют тому, что мы о нем знаем. Иными словами, можно с уверенностью сказать, что в настоящее время его с нами нет. Стоит при этом оговориться, что сам он не всегда понимал, какое время следует считать настоящим.

Немного о сюжете

Действие романа происходит на Острове, и здесь мы сразу встречаемся с парадоксом: его нет на карте, но его существование не вызывает сомнений. События, происходящие в книге, до боли узнаваемы. И хотя Водолазкин предупреждает, что Остров — это лишь собирательный образ, модель Европы, и не стоит искать в книге отсылки к конкретным странам и событиям, мы всё равно легко узнаем в судьбе Острова историю нашей страны и даже реальных исторических личностей.

Остров проходит в своей истории несколько этапов. В первое время своего существования он напоминает Византию: здесь такие же жестокие порядки, а герои очень похожи на императора Юстиниана и императрицу Феодору.

Затем Остров переходит в состояние отсталого государства Южной Европы: достижения цивилизации приходят сюда много позже, чем на материк. Через время здесь происходит Великая Островная революция. Она приносит с собой изменения в религии и социальной жизни, а позже и репрессии. 

За революцией следует эпоха капитализма. Остров становится колонией могущественной Континентальной державы. А дальше… Островитян ждут более мрачные и пугающие события.

Люди лишь надеются, что найдётся исчезнувшее пророчество, когда‑то продиктованное княжескому летописцу, и огласит их судьбу. Эта сюжетная линия приближает «Оправдание Острова‎»‎ к детективу в духе «Имени розы» Умберто Эко.

«Слово держит мир»

– Книга о персональном сознании построена на обращении к универсальному человеческому чувственному опыту. Наверное, каждый из читателей строил замки из песка на море, и когда читаешь о том, как мокрый песок стекает с пальца, что-то отзывается внутри… Это очень не похоже на ваши предыдущие тексты.

– Это так. Или вот представьте, человек полощет горло…  И вот у вас в сознании возникает звук полоскания, домашняя обстановка, хмурое утро, болезнь… Вырастает целая картина универсального опыта наших современников. Это очевидные и давно известные приемы, и я совершенно их не скрываю. Это похоже на точечный массаж: знаете, на пятке есть точки, отвечающие за почки или за сердце. Так вот, весь «Авиатор» – это такая большая ступня, нажимая на точки которой, я стараюсь вызвать цепочку ассоциаций в душе читателя. И эта картинка начинает двигаться уже не на бумаге, а в сознании. Я понимаю, что не могу описать какие-то очень тонкие вещи, поэтому я нажимаю на более грубые клавиши, запускающие этот ассоциативный ряд.

В этом смысле всё, действительно, очень просто: я апеллирую к чувственному опыту человека – апеллирую словом. А значит, здесь еще в меньшей степени, чем в «Лавре», я отвечаю на вопросы. Я лишь ставлю их, а ответы на эти вопросы читатель находит сам, на основании своего личного жизненного опыта.

style.rbc.ru

– И тут мы приходим к одному из больших вопросов литературы. Как вообще возможно словом описать чувства? Ведь это, сильно упрощая, попытка рациональными инструментами вырваться из сферы рационального в сферу иррационального?

– Это один из интереснейших вопросов. У слова большие возможности, но есть вещи, где эти возможности кончаются и слово уже бессильно, хотя ты эти вещи чувствуешь. Тут начинается тайна. Тайна, доступная гению. Обычный человек чувствует наличие чего-то, что надо бы определить, но не может это сделать. Искусство, кстати, это и есть постоянная попытка выразить невыразимое…

Я однажды читал об этом лекцию, взяв в качестве примера «Старосветских помещиков» – один из моих любимых текстов. В чем сверхгениальность Гоголя? Он обозначает границы тайны, не будучи в состоянии описать ее саму, потому что это – сфера невыразимого. Он определяет тайну отрицательным образом. Вот живет старая пара – от завтрака до ужина они обсуждают наливки и пирожки, и каждый следующий день подобен прошедшему. И вдруг эта колба времени разбивается – и в нее начинает веять холодом, а за этими бумажными декорациями райского сада – лишь чернота.

Так Гоголь, глубоко верующий человек, рассказывает о страхе не быть на земле. Он идет по контуру этой тайны, которую словами выразить невозможно. Слова даже в этом случае уже плавятся, какая-то неэвклидова геометрия получается. Но тут и проявляется гениальность. Я иногда читаю этот текст и думаю: ну вот нельзя же так говорить! А между тем, иначе и сказать нельзя. Вот здесь слово и выходит за пределы рационального.

Это как разница между клавесином и скрипкой – первый издает только звуки, соответствующие клавишам, а у скрипки нет ладов, там надо очень хорошо чувствовать музыку и попадать пальцем ровно на то место, которое издает правильный звук. Но высший класс, может быть, в том и состоит, чтобы на какую-то сотую долю сдвинуть палец… Вот такое чувство слова, на мой взгляд, и было у Гоголя.

А если говорить о границе между рациональным и иррациональным, то мне вспоминается мысль Фомы Аквинского:  если нам дано познавать умом до таких-то пределов, надо это делать. А дальше наступает вера, потому что всего умом не понять.

– Как тут не вспомнить, что Христос говорил о Царствии Божием исключительно притчами. И всё же – хоть, как вы говорите, у какой-то черты слова теряют свою описательную силу, – слово по-прежнему остается центром, вокруг которого вращается жизнь человечества.

– Дело в том, что другие виды искусства воздействуют на чувства, и только слово соединяет в себе рациональное и чувственное. И при этом слово остается тайной. Мы не можем представить себе мир монаха-аскета, несколько десятилетий произносящего одну лишь Иисусову молитву, и как трансформируется слово, меняя свою суть, когда его много лет произносят с правильным наполнением.

А феномен юродства – это ведь тоже преодоление границы рационального, причем часто в пределах слова. Как говорит об этом одно песнопение, «безумием мнимым безумие мира обличил». У меня в «Лавре» есть такой юродивый Карп, он произносит только свое имя. Это не выдумано, только имя юродивого изменено. Фраза из одного юродского жития вошла в роман: «Ничтоже глаголаше, токмо часторечением имя свое извещаше».  И вот, когда Карпа убивают, другой юродивый, Фома, говорит главному герою: «Ты мог молчать, пока говорил Карп». А Карп при этом ничего кроме своего имени не произносил…

Парадокс времени

Хронику жизни Острова мы узнаём из первой части романа. Вторая часть — это те же события, но с другого ракурса: здесь княжеская чета Парфений и Ксения комментируют всё происходящее. И тут мы встречаемся с ещё одной «странностью»: с одной стороны, князья живут в Средневековье и их возраст перевалил за 300 лет, а с другой — они находятся вне времени, они были и будут всегда. И для них история Острова — это лишь маленькая частичка пазла, ведь есть и что-то большее.

Если вы уже запутались в пространственно-временных парадоксах, спешим вам сообщить, что есть и третья часть. В ней мы видим историю французского режиссёра, который снимает фильм о героях второй части. И не стоит забывать, что существует и четвертый ракурс: взгляд самого автора, который здесь выступает как хронист (такое название, кстати, хотела дать роману издатель Елена Шубина).

Зачем Евгению Водолазкину понадобилось столько точек зрения на одну и ту же историю? Ответ прост: это позволяет ему свободно говорить с читателем о современности. Прозаик сплетает Средневековье и наши дни, реальные и вымышленные события, Россию и Византию. Он будто сам существует вне времени и пространства, показывая, что это весьма условные штуки. И тем не менее здесь отчётливо проступают контуры нашей реальности, только теперь мы можем воспринимать её отстраненно

Кроме того, Водолазкин обращает внимание на истинность истории, которую можно переписать совсем по-разному, официальная хроника может не совпадать с частной

Это позволяет сделать вывод, что главным мотивом «Оправдания острова‎»‎ опять стало время. Книга представляет собой притчу о сути времени и смысле истории. Водолазкин размышляет о том, как время влияет на отдельных людей и целые империи, и приходит к выводу, что вечна только настоящая любовь, а государства могут рождаться и приходить в упадок. 

«Страну точил червь тления»

– Соответственно «Авиатор» отражает секулярность массового сознания уже на рубеже XIX-XX веков? Кстати, ведь именно в это время рождались те, кто потом обустраивал ад советских концлагерей. Не большевики же их воспитывали с 1918-го по 1920-е годы?

– Да, в этом весь ужас, и в этом – один из ответов на вопрос «Что с нами произошло?» При всей внешней лепоте России начала XX века страну уже точил червь некоего тления. Вопреки всем басням об отсталой России, по совокупным показателям мы были пятыми в мире, Италия шла после нас. И вот в один из самых многообещающих исторических этапов вдруг происходит такое…

Да, интеллигенция в большой степени была неверующей, и другие слои населения тоже – хорошим тоном считалось говорить о вере пренебрежительно. И ведь жизнь-то по сравнению с предыдущими эпохами была не сказать чтобы идеальной, но неплохой. Но людям захотелось потрясений. Это в природе человека, Пушкин об этом писал: «Всё, всё, что гибелью грозит, для сердца смертного таит неизъяснимы наслажденья». Ну вот, хотели нового – получайте по полной программе.

– Самые ужасные эпизоды романа происходят на Соловках. Название островов давно стало своего рода именем нарицательным для концлагерного ада. Произошло это за 20-30 лет, и эти десятилетия перечеркнули многие века другой – церковной – истории архипелага. Такая вот получилась историческая драма.

– Тема Соловков для меня очень неслучайна, этот материал я знаю довольно глубоко. Дело в том, что еще в 2011 году вышла моя книга под названием «Часть суши, окруженная небом». Она охватывает исторический период от основания монастыря до закрытия лагерей. В ней много воспоминаний соловчан, я общался с сотрудниками музея. Подготовке этой книги был посвящен год моей жизни.

Так вот, приступая к этой работе, я тоже думал, что структура книги прозрачна и картина в целом ясна: монашеский рай до октябрьского переворота и большевистский ад – после. Оказалось, всё совсем не так – рая не было ни на одном этапе. Да, были высочайшие полеты духа, но всеобщей благодати, тем более протяженной во времени, – не было.

Вспомните, что творилось на Соловках во время страшной осады в 1668-1676 годах, когда царские войска осаждали этот очаг сопротивления церковным реформам. А люди просто хотели верить так, как верили их предки. И вот, когда из-за предательства одного из монахов монастырь был захвачен, началась расправа. То, что творили с побежденными, страшно пересказывать – это сопоставимо с ужасами времен концлагерей.

А с другой стороны, и в лагерное время такие вершины духа были явлены, такие подвиги удивительные, каких, может быть, и в монастырскую эпоху не бывало. Взять, например, тех монахов, которые могли уехать из монастыря после создания лагеря, но добровольно решили остаться. И они работали вместе с зэками за лагерную пайку эти ужасные смены, длящиеся сутками, день за днем, с одним выходным в год на 1 мая… Я бы посоветовал всем, кого волнует эта тема, прочесть известную книгу Бориса Ширяева «Неугасимая лампада». Он там пишет и об ужасах, и о подвигах – удивительные вещи.

Проблема времени и вечности в романе Лавр

Одной из главных тем романа является проблема толкования времени: время материальное в «Лавре», следуя за платонической топикой, понимается как «движущееся подобие вечности». В романе будто бы сосуществуют два измерения — время линейное, ведущее к концу (эсхатологическая линия приходит в романе с Запада — Амброджио приезжает на Русь для поиска ответа на вопрос о дате конца света), иудео-христианское и измерение вечного –мифологического, берущего свои истоки в античной традиции, в христианстве ставшее измерением кругового цикла богослужений, который одновременно, оказывается будто бы спиралевидным и оборачивается в парадокс: воспроизводящиеся события-церковные праздники, каждый раз происходят «заново», сбываются как будто бы их ранее не было. Каждый раз события, схожие по смыслу, предстают различающимися (разговор Лавра со старцем Иннокентием : «Возлюбив геометрию, движение времени уподоблю спирали. Это повторение, но на каком-то новом более высоком уровне»). Даже само повествование, житие Арсения воспроизводит спираль – многие события  в романе сходны, но каждый раз происходят на новом «более высоком уровне» ( например, в конце его жизни – Арсений, уже Лавр,  вновь принимает роды, на этот раз роженица не погибает, и ребенок остается жить).

Сосуществование двух измерений —  временного и вечного — проявляется даже в самой структуре повествования: так в Лавре причудливым образом переплетаются описания Средневекового русского быта с современными эпизодами, главный герой живет с мертвыми – с ними он постоянно говорит, обращается к ним, спорит, рассказывает о своих переживаниях. Такая структура во многом коррелирует с постмодернистскими романами. Безусловно, Водолазкин – постмодернист в своей технике. Однако, наполняя «коллаж» сюжетами разных вех, превыше техники он ставит глубинные традиционалистские смыслы. В романе особо тонко и наглядно отображено сосуществование нескольких временных эпох: то мы находимся в средневековой Руси, то мы перемещаемся в современный мир с исследователями, книголюбами и историками, то мы оказываемся свидетелями советской терминологии — Водолазкину очень ловко и органично удалось показать синхроничность, параллельное существовании нескольких эпох и измерений. Как в романе сосуществует несколько временных срезов, так и в нас сегодня присутствует и архаическое, и будущее. Мы сегодняшние — это и наши предки, смотрящие через наши глаза на стремительно меняющийся мир, и наши будущие дети.

Роман «Лавр» — это масштабный манифест русского традиционализма, это воплощение русского парадокса о сосуществовании времени и вечности в нас, это индоевропейский канон жития, облаченный в образ средневекового знахаря, это миф о вечном возвращении и прорезании этого мифа стрелой времени, движущегося к концу Света. «Лавр» — это манифест движения по вертикали. Того, которое мы позабыли за суетой повседневности. И так явственно являющего себя во времена мора. Тогда и сейчас.